Неточные совпадения
Долгонько слушались,
Весь город разукрасили,
Как Питер монументами,
Казненными коровами,
Пока не догадалися,
Что спятил он с ума!»
Еще приказ: «У сторожа,
У ундера Софронова,
Собака непочтительна:
Залаяла на барина,
Так ундера
прогнать,
А сторожем к помещичьей
Усадьбе назначается
Еремка!..» Покатилися
Опять крестьяне
со смеху:
Еремка тот с рождения
Глухонемой дурак!
Хотя бричка мчалась во всю пропалую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями, отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад
со страхом, как бы ожидая, что вот-вот налетит
погоня.
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur
прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет —
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.
Осёл,
гоняя птиц,
со всех ослиных ног,
По всем грядам и вдоль и поперёк,
Такую поднял скачку,
Что в огороде всё примял и притоптал.
Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день
прогнал со двора, к неописанной радости Савельича.
— Философствовал, писал сочинение «История и судьба», — очень сумбурно и мрачно писал. Прошлым летом жил у него эдакий… куроед, Томилин, питался только цыплятами и овощами. Такое толстое, злое, самовлюбленное животное. Пробовал изнасиловать девчонку, дочь кухарки, — умная девочка, между прочим, и, кажется, дочь этого, Турчанинова. Старик
прогнал Томилина
со скандалом. Томилин — тоже философствовал.
— Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович
погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин,
со свечой, и музыка…
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете
гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться
со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
— А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас
прогнать, и
прогонят! — крикнула в исступлении Грушенька. — Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я
со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел… А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!
Вдруг раздались крики
погони, карета остановилась, толпа вооруженных людей окружила ее, и человек в полумаске, отворив дверцы
со стороны, где сидела молодая княгиня, сказал ей: «Вы свободны, выходите».
Полицейской
погони со стороны княгини я не боялся, как Кетчер; я знал, что она из спеси не замешает квартального в семейное дело.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились
прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли
со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Тут, меж дивившимся
со страхом народом, один вскочил на коня и, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ним, торопливо, во всю мочь,
погнал коня своего.
И даром, что отец Афанасий ходил по всему селу
со святою водою и
гонял черта кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного деда долго жаловалась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.
Ляпины родом крестьяне не то тамбовские, не то саратовские. Старший в юности служил у прасола и
гонял гурты в Москву. Как-то в Моршанске, во время одного из своих путешествий, он познакомился
со скопцами, и те уговорили его перейти в их секту, предлагая за это большие деньги.
И вот, говорили, что именно этот человек, которого и
со службы-то
прогнали потому, что он слишком много знает, сумел подслушать секретные разговоры нашего царя с иностранными, преимущественно с французским Наполеоном. Иностранные цари требовали от нашего, чтобы он… отпустил всех людей на волю. При этом Наполеон говорил громко и гордо, а наш отвечал ему ласково и тихо.
Я рассказал о трех мальчиках, о том, как полковник
прогнал меня
со двора, — она обняла меня крепко.
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на бабушку
со мною, а в дедушке было что-то общее
со всеми буквами азбуки. Он долго
гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел...
Меня и не тянула улица, если на ней было тихо, но когда я слышал веселый ребячий гам, то убегал
со двора, не глядя на дедов запрет. Синяки и ссадины не обижали, но неизменно возмущала жестокость уличных забав, — жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства. Я не мог терпеть, когда ребята стравливали собак или петухов, истязали кошек,
гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими и блаженным Игошей Смерть в Кармане.
— Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об этом, но никогда не видывал в натуре, как человек нарочно застреливается из-за того, чтоб его похвалили, или
со злости, что его не хвалят за это. Главное, этой откровенности слабосилия не поверил бы! А вы все-таки
прогоните его завтра.
Предупреждение во всяком случае напрасное: князь наверно не выговорил бы ни одного слова во всю дорогу и без приказания. Сердце его застучало ужасно, когда он выслушал о скамейке. Чрез минуту он одумался и
со стыдом
прогнал свою нелепую мысль.
Приходит, Телятников и говорит: «Выбирай из любых — или я тебя сейчас
со службы
прогоню и пенсии ты лишишься, или выпорю».
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да
со службы и
прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
К голосу моему попривыкла ты; мы живем с тобой в дружбе, согласии, друг
со другом, почитай, не разлучаемся, и любишь ты меня за мою любовь к тебе несказанную, а увидя меня страшного и противного, возненавидишь ты меня несчастного,
прогонишь ты меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я умру с тоски».
— Если б вы были умны, то вместо того чтобы полемизировать
со мной в церкви, вы
прогнали бы вора Антошку, а меня взяли бы на его место в управляющие. Я бы вас не обкрадывал.
—
Со мной был точно такой же случай, Евгений Константиныч, — заговорил Сарматов, угадавший теперь, зачем набоб оставил их. — У меня была невеста, Евгений Константиныч… Совершенно прозрачное существо и притом лунатик. Раз я сделал донос на одного товарища, и она меня
прогнала с глаз долой.
— Да это — тот самый, который, помнишь,
прогнал собаку Майзеля, а потом боролся
со мной по-татарски? — спрашивал набоб Прейна.
— Однако — теперь
прогонят со службы. Это — не огорчает. Мне надоело считать безлошадных крестьян!
Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в каретах ездил, и из публичного сада всех штатских господ вон
прогонял, и один раз к губернаторше голый приехал, «а ныне, — говорит, — я за свои своеволия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее должен постоянно размачивать, а потому подай мне водки! — я за нее денег платить не имею, но зато
со стеклом съем».
Он стоит у широкого окна, равнодушно прислушиваясь к гулу этого большого улья, рассеянно, без интереса,
со скукою глядя на пестрое суетливое движение. К нему подходит невысокий офицер с капитанскими
погонами — он худощав и смугло румян, черные волосы разделены тщательным пробором. Чуть-чуть заикаясь, спрашивает он Александрова...
Квартальных переименовали в участковые пристава и дали им вместо старых мундиров
со жгутиками чуть ли не гвардейскую форму с расшитыми серебряными воротниками и серебряными
погонами с оранжевым просветом.
Все покатывались
со смеху, так что под конец его решительно нельзя было
прогнать: слишком нужным стал человеком.
Ах, я бы непременно, непременно, сейчас же
прогнала его
со двора, а папочка его обожает, а папочка от него без ума!..
(Прим. автора.)] и братьев, понеслась в
погоню с воплями и угрозами мести; дорогу угадали, и, конечно, не уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что солдат и офицеров, принимавших горячее участие в деле, по дороге расставлено было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа на два; но
со всем тем косная лодка, на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал к берегу старик Тевкелев с сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила на дороге лошадей.
По таковом счастливом завладении он, Нечай, и бывшие с ним казаки несколько времени жили в Хиве во всяких забавах и об опасности весьма мало думали; но та ханская жена, знатно полюбя его, Нечая, советовала ему: ежели он хочет живот свой спасти, то б он
со всеми своими людьми заблаговременно из города убирался, дабы хан с войском своим тут его не застал; и хотя он, Нечай, той ханской жены наконец и послушал, однако не весьма скоро из Хивы выступил и в пути, будучи отягощен многою и богатою добычею, скоро следовать не мог; а хан, вскоре потом возвратясь из своего походу и видя, что город его Хива разграблен, нимало не мешкав,
со всем своим войском в
погоню за ним, Нечаем, отправился и чрез три дня его настиг на реке, именуемой Сыр-Дарья, где казаки чрез горловину ее переправлялись, и напал на них с таким устремлением, что Нечай с казаками своими, хотя и храбро оборонялся и многих хивинцев побил, но напоследок
со всеми имевшимися при нем людьми побит, кроме трех или четырех человек, кои, ушед от того побоища, в войско яицкое возвратились и о его погибели рассказали.
— Вреда от нее много было: ссорилась
со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите… Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». — «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала…» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и
прогнали, пусть ей очи повылазят…
Патрон не препятствовал. Тот самый Квашнин, который
прогонял со службы без объяснения причин директоров и управляющих заводами, — этот самый Квашнин молча терпел в своем присутствии какого-то Свежевского… Тут пахло важной услугой, и будущий миллионер напряженно ждал своего момента.
Со всем тем Глеб не пропускал ни одного из тех плотов, которые
прогоняют по Оке костромские мужики, чтобы не расспросить о цене леса; то же самое было в отношении к егорьевским плотникам, которые толпами проходили иногда по берегу, направляясь из Коломны в Тулу.
Кончив письмо, Лаптев лег в постель. От усталости сами закрывались глаза, но почему-то не спалось; казалось, что мешает уличный шум. Стадо
прогнали мимо и играли на рожке, потом вскоре зазвонили к ранней обедне. То телега проедет
со скрипом, то раздастся голос какой-нибудь бабы, идущей на рынок. И воробьи чирикали все время.
Параша. Да ведь это все равно, все равно, ведь он для меня сюда пришел. Ведь он меня любит. Боже мой! Грех-то какой! Он пришел повидаться
со мной, — а его в солдаты от отца, от меня. Отец-старик один останется, а его
погонят,
погонят! (Вскрикивает). Ах, я несчастная! (Хватается за голову). Гаврило, посиди тут, подожди меня минуту. (Убегает).
От крика они разлетятся в стороны и исчезнут, а потом, собравшись вместе, с горящими восторгом и удалью глазами, они
со смехом будут рассказывать друг другу о том, что чувствовали, услышав крик и
погоню за ними, и что случилось с ними, когда они бежали по саду так быстро, точно земля горела под ногами.
Он всех простых людей почему-то называл Пантелеями, а таких, как я и Чепраков, презирал и за глаза обзывал пьяницами, скотами, сволочью. Вообще к мелким служащим он был жесток и штрафовал и
гонял их
со службы холодно, без объяснений.
Ты молчишь, значит, правда. Ну, уж теперь пеняй на себя. Я разврату не потворщица и терпеть его в своем доме не хочу.
Прогнать мне тебя, чтобы ты шлялась везде, я не могу: это на моей совести останется. Я должна тебя отдать замуж. (Потапычу). Послать в город и сказать Неглигентову, что я отдаю Надежду за него, и чтобы свадьба была скорее, как можно. (Встает
со стула и хочет идти).
Но вот послышалось шарканье туфель, и в комнатку вошел хозяин в халате и
со свечой. Мелькающий свет запрыгал по грязным обоям и по потолку и
прогнал потемки. Тетка увидела, что в комнатке нет никого постороннего. Иван Иваныч сидел на полу и не спал. Крылья у него были растопырены и клюв раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился и хотел пить. Старый Федор Тимофеич тоже не спал. Должно быть, и он был разбужен криком.
Работа Ивана Иваныча не кончилась стрельбой. Целый час потом незнакомец
гонял его вокруг себя на корде и хлопал бичом, причем гусь должен был прыгать через барьер и сквозь обруч, становиться на дыбы, то есть садиться на хвост и махать лапками. Каштанка не отрывала глаз от Ивана Иваныча, завывала от восторга и несколько раз принималась бегать за ним
со звонким лаем. Утомив гуся и себя, незнакомец вытер
со лба пот и крикнул...
Я написал другое письмо к моим родителям, в котором признавал себя непростительно и совершенно виноватым, восторженно хвалил моего наставника, описал подробно все происшествие и сказал между прочим: «Как бы Григорий Иваныч ни поступил
со мной, оставит у себя или
прогонит — я стану любить его, как второго отца».
Смерть! смерть
со всех сторон являлась мутным его очам, то грозная, высокая с распростертыми руками как виселица, то неожиданная, внезапная, как измена, как удар грома небесного… она была снаружи, внутри его, везде, везде… она дробилась вдруг на тысячу разных видов, она насмешливо прыгала по влажным его членам, подымала его седые волосы, стучала его зубами друг об друга… наконец Борис Петрович хотел
прогнать эту нестерпимую мысль… и чем же? молитвой!.. но напрасно!.. уста его шептали затверженные слова, но на каждое из них у души один был отзыв, один ответ: смерть!..
Кончилось тем, что они совсем закружили и сбили бабушку с толку, так что она, наконец, чуть не
со слезами, обратилась к старичку крупёру с просьбою защитить ее, чтоб он их
прогнал.
Петр. Наверное, тебя скоро
прогонят со службы…
Перестали
гонять собак и жиреть в бездействии в глуши деревень своих, стали служить дворяне
со времен Петра I; но чувство долга, сознание того, что они обязаны именно служить, а не считаться на службе, и служить для того, чтобы быть полезными отечеству, а не для своих выгод, — это сознание было еще недоступно даже большей части вельмож того времени.